casalive.com

Истории из детства

Детство мое проходило в Большом Сухаревском переулке, между Сретенкой и Трубной.
У нас был типичный такой московский двор, с садиком и сараем, как положено.
Двор был окружен разнокалиберными кирпичными постройками девятнадцатого века, в которых все мы и жили.
Как и в любом дворе у нас была своя компания, в которую входили в основном мальчишки, но иногда еще временно примыкали чьи-нибудь сестры. Галька Соколова, например, которая давала всем ребятам пощупать.
В то время, когда дети всей страны играли в советских разведчиков или красноармейцев, мы, почему-то, все детство играли в фашистов. У нас был отряд, которым командовал ассириец Борька Мальгамов, по прозвищу Гитлер, разумеется.
Дисциплина и субординация были как в армии, как в кино. Никто не смел ослушаться Гитлера, так уж он смог себя поставить, а провинившийся потом горько сожалел о содеянном, но об этом чуть позже.
Мой отец был тренером по гимнастике, и у нас дома валялись корочки удостоверений "Мастер Спорта". Я набрал удостоверений на всю компанию, мы оформили их свастиками, записали в них свои звания, типа обер-фюрер Ахмед Файзулин, и постоянно носили их при себе, даже в школу. Приветствовали друг-друга мы тоже, соответственно - Хай Гитлер! В общем, в самом центре города-героя Москвы обосновался форменный Гитлер-Югент.
Этот район Москвы традиционно населяли татары и ассирийцы, так что отряд у нас был многонациональный. В отряде, кроме татар и ассирийцев были русские, евреи и даже один настоящий немец, Стасик Фрейденфельд.
Время мы проводили, в основном, за изготовлением и испытанием всевозможного оружия.
Были у нас, конечно, и общепионерские развлечения, такие как поездки на великах в Марьину Рощу и походы в кино, но только вот поджигание дымовухи, строевую подготовку, стрельбу и разные взрывные работы мы любили больше всех остальных способов проведения досуга.
Особенно вольготно нам взрывалось в те пару лет, когда прямо у нашего школьного двора шло строительство станции метро "Колхозная". Неспешная стройка Социализма - это несметные неохраняемые залежи карбида, строительных патронов и болтов, это настоящий источник наслаждения для изобретательных детей.
Зажать порох между двумя болтами с гайкой и швырнуть это дело об кирпичную стену - очень интересное занятие. Никогда не знаешь куда полетят болты после взрыва или осколки бутылки с карбидно-водяной смесью. В этом был риск, романтика, жизнь.
Но все же, стрелять нам нравилось даже больше, чем взрывать.
На вооружении у нас находились трубки для плевания пластилином и горохом, согнутые из сварочных электродов рогатки, для стреляния гнутыми гвоздями и самострелы, для стрельбы стальными шариками от подшипника.
Самострел, особенно если на "венгерке", был самым мощным оружием, но я больше всего любил свою роскошную трубку для плевания.
Трубка у меня была метровая, из хозотдела "Детского Мира". Она была приделана к настоящему прикладу от детского ружья. На кончик трубки я примотал изолентой направляющее колечко от спиннинга, которое смотрелось как заправский прицел. Плевательный конец был обмотан красной изолентой, для пущей красы, и что бы при зимней стрельбе губы не примерзали к металлу. Она офигенски била, я из нее мог даже лампочку раскокать, если поднатужиться.
После уроков Гитлер собирал наш отряд в дальнем углу двора, там, где за сараем находился его Рейхстаг. Мы сначала просто о чем-нибудь болтали, смеялись, рассказывали разные истории и одновременно думали, чем бы таким заняться.
Обычно, если жечь было нечего, начиналась стрельба по мишеням, на оценку. Когда это надоедало и мы переходили к чему-нибудь более заводному, например к стрельбе друг в друга. Время от времени мы устраивали мордобой, промеж себя, не злобный, один на один, до первой крови.
Бывало еще Гитлер строил нас лицом к забору, у задней стены кинотеатра "Уран", и расстреливал из рогатки.
Иногда мы носились друг за другом по двору и швырялись "тычками" (ударение на "ы").
Тычками мы называли такие длинные иглы, к которым приматывался нитками или прилеплялся пластилином стабилизатор из голубиных перьев. Они летали ровно, как стрелы, и великолепно втыкались в наши жопы.
Проводились и десантные тренировки, когда надо было с разбега перелететь с крыши сарая на крышу помойной будки. Тоже весело, не долетишь - костей не соберешь.
Да, много было разных занятий, одно интересней другого, всех и не припомнить, но все же самой занимательной игрой у нас была игра в партизана.
Партизаном мог стать любой из нас, кроме, конечно, самого Гитлера.
Выбирался партизан путем считалочки - "на златом крыльце сидели...", но иногда он назначался Гитлером, за какую-нибудь провинность или непослушание.
У нас во дворе был заросший кустарником и старыми тополями садик, размером, примерно, с баскетбольную площадку. Садик был огорожен с трех сторон низеньким заборчиком, а дальняя сторона упиралась в глухую кирпичную стену.
Правила игры "Партизан" были просты.
Партизан уходил в лес, то есть в садик, а все остальные окружали его с трех сторон и расстреливали из всех видов оружия.
По условиям игры, партизан мог прятаться в любые укрытия, залезать на деревья или в кусты, а стреляющие, обычно человек до десяти, не могли заходить за заборчик.
Это был апофеоз!
Партизан ломая ветки носился по саду, а остальные бегали вокруг с рогатками, стреляли и орали на весь двор: - "Ахтунг, партизанен! Русиш швайн!"
Обычно игра длилась до тех пор, пока она не надоедала Гитлеру или до нанесения партизану серьезного ранения, ну, или до наступления темноты.
Партизан мог сдаться, и тогда игра тоже заканчивалась. Набегавшись до одури, партизан мог поднять руки и выйти из леса, но он из последних сил старался этого не делать, так как сдавшийся партизан тут же попадал в лапы Гестапо, то есть его просто били. Ну, вот примерно так проходил мой детский досуг. Я до сих пор удивляюсь, как мы умудрились сохраниться одним куском. Остались только мелкие шрамы, напоминания о детстве.

Одним из самых ярких, навсегда застрявших в памяти впечатлений моего детства является визит к дантисту.
Мне было десять лет. Жили мы тогда в центре, в Большом Сухаревском.
У меня иногда после школы побаливал зуб, еще молочный, и вот, в один вечер зуб разболелся не на шутку.
Полоскания соленой водой не производили никакого эффекта. До самой ночи я скуля расхаживал по коридору нашей полуподвальной квартиры, бился головой о стену, а зуб все не унимался.
Наконец мама решила отвезти меня в какую-то "неотложную стоматологическую помощь".
Мне уже было все равно куда, лишь бы прекратилась эта гадкая, мучительная боль.
Это было весной, было тепло. Мы вышли на Сретенку, к магазину "Тюль". Уже совсем стемнело, на улице безлюдно, в такое позднее время я давно уже должен был спать. К зубной боли добавилась тревога от непривычной обстановки.
Папа договорился с таксистом, и мы поехали.
Как сейчас вижу этот коридор с выкрашенными синей краской стенами.
С одной стороны коридора на стульях сидели угрюмые люди, все взрослые, а с другой стороны находились двери в кабинеты, из-за которых доносился визг бормашин и стоны.
Мне сделалось жутко. Было такое чувство, как будто меня привели на бойню. Я начал тянуть родителей за руки назад, домой, уверял, что уже все прошло, но папа настоял, мама заняла очередь и мы начали ждать.
Пока мы сидели в очереди, боль действительно немного утихла. Мама гладила меня по голове, я приложился к ее коленям, постепенно перестал всхлипывать и заснул, что бы не слышать эти отвратительные звуки.
Пробуждение мое было ужасным. Надо мной стояла какая-то тетка в халате и о чем-то деловито переговаривалась с родителями. Потом она повела меня в раскрытую дверь одного из кабинетов, велела забраться в страшное кресло.
Я изо всех сил пытался внушить себе, что я мужчина, будущий защитник Родины, припоминал кадры из фильмов о юных героях, но слезы все равно катились по щекам, и зуб снова начал ныть.
Вообще, насколько я помню, с анестезией в Стране Советов были проблемы, то есть у дантистов ее просто не было аж где-то до конца восьмидесятых. Может в принципе она и существовала, но только для очень избранных, и не в таких живодернях, как та неотложка.
Советские зубные врачи работали по варварскому принципу - хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается. И взрослым и детям сверлили, ковыряли и выдирали зубы прямо по живому. Взрослым говорили - потерпите, больной, а детей держали, вставляли в рот специальные распорки, иногда даже связывали.
Как только врачиха запустила ко мне в рот свой жуткий крючок и впилась им в больной зуб, меня пронзила невообразимая боль и мои намерения побыть Леней Голиковым мгновенно улетучились.
Помню, мою голову держал какой-то лекпом, с двух сторон родители держали меня за руки, кажется пришел кто-то еще им на помощь из другого кабинета - все бестолку.
Врачиха злилась, кричала на меня, и все время силилась угодить своим садистским сверлом в мой несчастный зуб. Машинка то и дело взвизгивала, но все мимо, все вхолостую.
Четверым взрослым было не справиться со мной.
Я дрался как раненный волк, извивался как змея, орал как дикий кабан, и, в конце концов, отбился-таки!
Меня выгнали из кабинета, родители в коридоре кое-как уняли мою истерику и мы вышли прочь, в теплую, тихую московскую ночь. Я про себя ликовал. Мне было неописуемо хорошо.
От зубной боли не осталось и следа. Папа опять остановил такси, и мы поехали домой, спать.
Зуб тот проклятый больше ни разу не болел, а вскоре сам собой выпал.

Всё детство до школы я провел у бабушки в Кусково, которое, кстати сказать, в те времена было настоящей деревней, типа Простоквашино. Сады, болота, заросли бурьяна и деревяттые избушки.
По понедельникам меня с утреца отвозили, а в субботу вечером забирали домой. Суббота тогда еще была рабочим днем, опять же кстати сказать.
Изредка меня отвозил отец на нашей «Победе», а так мы с мамой доезжали на электричке до станции Кусково и шли пешком до бабкиного дома. Именно с этой станцией у меня связаны наверно самые жуткие воспоминания детства. Там, прямо рядом с пешеходным мостом находились какие-то красные кирпичные цеха и за низенькой загородкой стоял испалинских размеров компрессор, который-то я и запомнил на всю жизнь. Он был величиной с железнодорожную цистерну, черный, грязный, жуткий. Иногда он стоял угрожающе спокойно, и мама старалась провести меня мимо как можно быстрее и отвести как можно дальше пока он не заработал. Когда же он включался, то меня охватывал панический страх, который я до сих пор не могу забыть, от которого у меня до сих пор по спине мурашки при одном воспоминании.
Компрессор включался внезапно, без предупреждения, в любой момент, и от этого становилось еще страшнее. Я шел как по минному полю, боясь даже посмотреть в сторону компрессора, втянув голову в плечи и крепко вцепившись в мамину руку, каждый раз надеясь, что мы успеем хотя бы отойти от него подальше. Иногда нам удавалось-таки проскочить, но это случалось редко. Проклятая бочка вдруг начинала оглушительно тарахтеть и трястись, а я начинал орать от ужаса.
Kомпрессор колбасило несколько минут, во время который все остальные звуки исчезали. Не было слышно ни визга проносящихся электричек, ни кричащую мне что-то маму, даже моего собственного рёва не было слышно. Весь мир заполнял этот проклятый компрессор, который давил, плющил меня своим грохотом.
Но самое страшное было впереди, это были лишь цветочки. Больше всего я боялся момента, когда гадина вдруг переставала колотиться и из неё вырывалось гадкое, свистящее шипение.
Нет, словами не передать необъяснимый ужас, который во мне вызывал проклятый компрессор. Из-за него я отказывался ездить к бабушке, он отравлял моё безоблачное детство.

Я как-то рассказывал, как в шестнадцать лет проработал две смены истопником в пионерлагере Берёзка, чтобы на заработанные деньги купить в магазине Берёзка джинсы Lee. Так вот чего-то вдруг мне вспомнился человек по имени Саша Бесихин. Мы с ним как-то легко сошлись, хоть он и был на несколько лет старше. Он был лидером в нашем «взрослом» ансамбле, а также числился худруком пионерского ВИА. По временам расцвета брежневского застоя он был крут нездешне, носил фирменные джинсы, курил Marlboro, и я очень гордился дружбой с ним. Он был всегда вальяжен, нетороплив, просто-таки исполнен какого-то очень органичного похуизма, говорил всем – чувааак. Немудрено, что в считанные дни он перешпагатил всех пионервожатых. На лагерные деньги он закупил самый лучший по тем временам аппарат и инструменты – Музима, Трова, Регент. Мы порой лабали в клубе ночи напролёт, и на такой громкости, что пионеры не могли уснуть до самого утра. На смотрах лагерной самодеятельности пионеры под его руководством вместо песен о Ленине играли из репертуара Deep Purple и Black Sabbath, что по тем временам было дерзко. Своим поведением и внешним видом он оказывал разлогающее влияние на пионеров старших отрядов, подрывал дисциплину и идеологию, но он был братом жены директора, который его ненавидел, но поделать ничего не мог. Я вдруг вспомнил Бесихина сегодня утром, когда Антоша со своей трубой пришел будить меня на службу. Я вспомнил, как Бес научил лагерного горниста вместо сигнала «подъём» трубить "Smoke on the water". Такое просто нельзя забыть...